В честь Дня бисероплетения
Тот самый "скандальный" рассказ с НДП.

Большая игра в бисер

Луна светила вовсю, невесомыми кружевами оседая на деревьях, рисуя руны на земле. В ее свете Тур Финшог казалась нетронутой – будто ночью возвращались те времена, когда эльфы были хозяевами Холмов.
По ночам здесь было холодно. Cопляк допросился у других стражников огоньку, зажег самокрутку, присел на каменную скамейку. Луна била в глаза, как, бывает, солнце. Тяжелая, седая, с пролысинами, она угрожающе нависла прямо над башней. Заколдованное здесь место, правду бабка говорила.
Эльфы там, внутри, наверняка чуяли луну, хоть через заколоченные окна до нее было не дотянуться. Утром, думал Сопляк, обязательно кто-нибудь придет меняться, чтоб не ходить во внутреннюю охрану.

Эльфы из клана Ясеня ушли на Тот Берег одними из первых, вслед за своим королем. Они не увидели своего истерзанного дома, заколоченных окон и человеческой стражи вокруг. Чужая магия, примитивная и непрошибаемая, струилась теперь из-под дверей, как сквозняк. Энвель не раз замечал за собой, что поводит плечами, будто желая избавиться от недоброго взгляда в спину.
Их было много здесь – детей холмов, детей леса. Скоро они станут детьми моря, детьми острова – по меньшей мере, так им обещали люди. Вряд ли Дом Ясеня когда-то видел столько эльфов сразу – даже во времена Весенних танцев, когда здешние звезды светили каждому путнику.
Каждому, кого сюда вводили, надевали на запястья браслеты из тяжелого темного камня. С каждого зачем-то срывали шарф и даже траурные повязки. Энвель не понимал зачем, пока бард не объяснил, что у людей таков ритуал взятия в плен. Нужно сорвать с одежды какой-то знак; если нет знака, сгодится и шарф. Бард многое знал о людских и прочих ритуалах, но не знал, как держать лук и выпускать стрелы, и странно было, что его заперли вместе с остальными.
В просторной зале, бывшей столовой Дома Ясеня, где статуи держали на подносах пыль и опавшие листья, младшие играли в бисер. Эта игра хороша для беспомощных, для тех, кто устал от ожидания.
Если бы они знали, чего ожидать...читать дальше

Стражники ходили вдоль стен – их было много здесь, они, кажется, боялись оставить пленников хоть на миг без присмотра. Обычно солдатам не уделяли внимания; а сейчас вдруг один из младших поднял голову и сквозь зубы выговорил что-то человеку, слишком близко подошедшему к столу.
Только этого не хватало; неужто дети Холмов начнут пререкаться с людьми?
Энвель подошел и спросил, в чем дело.
– Он все время смотрит на нас, Старшая ветвь, – пожаловался младший. – Нас это отвлекает от игры.
– Чужой смотрит потому, что увлечен игрой. Что вы хотите показать ему? Что взгляд смертного способен напугать эльфа?
– Прости меня, Старшая ветвь, но взгляд смертного, который желает нашей смерти, действительно может напугать...
Фингар, из дома Яблонева Цвета. Самый рассудительный из всех.
– Я тревожусь за тех, кого увезли отсюда, – сказал он. – Им обещали подарить свободу, но у нас до сих пор нет вестей, а я не верю, что Дариен и остальные пожалели бы нам сухого листа...
– Возможно, ветер не доносит сухие листья сюда, – проговорил Энвель. – Сядь, младший, и не задавайся вопросами, на которые сейчас все равно не будет ответа.
Фингар сел, потряс на ладони разноцветные бисеринки.
Энвель повернулся к человеку, заговорил успокаивающе, как со зверем:
– Не обращай внимания на моих братьев, они за своей досадой готовы забыть о вежливости. Ты можешь наблюдать за игрой сколько тебе угодно.
Человек коротко, нерешительно улыбнулся, и Энвелю вдруг показалось, что он понял сказанное.
Младшие устали. Тяжелая, темная магия, заключенная в браслетах, не только перебивала их собственную; она отягощала душу, омрачала сны и вытягивала волю. А в воду стражники подмешивали настой волчьей ягоды, чтоб убить оставшиеся силы – и подавить любое сопротивление. Чужие быстро учатся; за все эти годы они научились справляться с эльфами.
А эльфы с людьми – нет.

Когда дети Луны спросят меня, где ты, что мне говорить им?
Когда ветер станет искать тебя средь опавших листьев, что я ему отвечу?
Волны будут бросаться о камни, не найдя тебя, как мне их утешить?
Вереск согнется в поле, узнав, что тебя нет, и нечего мне сказать ему.
Серебряный песок под твоими ногами, оставь следы тому, кто идет за тобой.
Друг мой, возлюбленная моя, как найти тебя на той стороне?

– Что за песню ты выбрал, – укорил барда Энвель.
Ривардан развел руками:
– Жизнь выбирает песни, а не я, я – всего лишь голос...
Он улыбался, но смотрел только на свою лютню; ее люди разрешили оставить, не разбили, не выбросили – удивительно.
Наверняка бард тоже видел сон... но он не скажет, струна выпоет тревогу за него.

Он подошел к Гаэлю – тот стоял у заколоченного окна и вглядывался куда-то сквозь доски. Энвель помедлил, но все же спросил:
– Сродни ли моя печаль твоей, Старший из Старшей ветви? Луна послала тебе тот же сон, что и мне?
Гаэль повернулся.
– Младшим незачем знать, – сказал он глухо.
Энвель прерывисто вздохнул. Он надеялся, что все это – морок, порождение затуманенного волчьей ягодой разума. Но Гаэль с тех пор, как их привезли сюда, выпил лишь несколько глотков шушенна, и его сон уже не спишешь на отраву.
Значит, они оба видели это – ров, засыпанный телами. Землю вперемешку с хвоей, присыпавшую волосы Дариена, последнего из Дома Каштанов. Энвель подошел отряхнуть, и сон кончился.
В чем была их вина – несчастного Дариена и его братьев, - как они могли заслужить такую гибель?
Гаэль приложил ладонь к губам и поманил его за собой – в самый дальний угол.
– Младшим не до нас, – сказал Энвель. – Они увлечены игрой и допили уже третий кувшин шушенна, они просто рады, что сейчас можно не воевать.
– Друг моей души, – сказал Гаэль, низко опустив голову. – Послушай меня. Я совершил ошибку. Мы не должны были сдаваться.
Он говорил так резко, так коротко - другой счел бы это оскорблением.
– Ты сохранил тех, кто был с нами, – ровно сказал Энвель.
Он думал - не следовало уходить из Дун Лиместры. Не следовало отдавать им город.
– Они отпустили лишь тех, кто им не навредит. Эльфов младших родов. И собрали все Высокие Дома здесь. А теперь отвозят туда...
– Этот сон...
– Это не сон, – Гаэль оборвал его на полуслове; в другое время этого хватило бы для долгой обиды. – Я видел, кого они увозят. Ветвь за ветвью – люди хотят выкорчевать нас, чтоб некому было сопротивляться.
Энвель не понимал. Он подвинул ближе к Старшему бокал с вересковым элем, но тот лишь досадливо отмахнулся. Как будто он спешил. Как будто у всех собранных здесь не было времени в достатке.
– Ты помнишь, как мы бились с ними в Дун Лиместра? Ты помнишь, как много их погибло? Я долго думал над тем, скольких они потеряли тогда, хотя могли бы сохранить, и я вижу: для них жизнь – это не ценность. Да и ты дорожил бы своей жизнью, будь она настолько коротка? Земля, на которой строится дом для рода, им гораздо важнее. И мы мешаем им, пока остаемся на этой земле…
– Ты мой Старший, Гаэль, и я никогда бы не сказал тебе этого. Но сейчас ты расстроен, голоден, тебя мучит жажда, и я боюсь, что ты принимаешь свои страхи за правду. Никто, даже люди, не станет убивать пленников просто так.
Гаэль вздохнул, устало откинулся на высокую спинку стула.
– На том рву вырастут маки… Или, возможно, лунная трава… Полевые цветы – вот все, что от нас останется, и нам повезет, если люди будут знать эти цветы по именам…

Гости приехали после завтрака. Они здесь уже примелькались. Высокий, смуглый южанин, чуть расхлябанный, хоть и застегнутый на все пуговицы, уже не в первый раз приезжал за эльфами. Хамоватый – но на его должности это позволяется.
– Сопляк! Сопляк, подойди-ка сюда, дорогой мой.
Он подбежал, вытянулся, отдал честь.
– Начальнички наши, – сказал комендант дядько Ротгар, – чтоб их мотало, новый список прислали.
– Новый список?
– Ага... Пошла работа у начальничков... И слава богам, а то все нервы тут просадишь за этими следить...
– С вашего позволения, вашбродие, они ж спокойные...
– Во-от, а чего они спокойные такие, чтоб их мотало? Чует твое сердце? А мое вот чует, затевают они что-то. Сдать уже их... куда положено, и забыть, как страшный сон. Поди сюда. Нашли они какого-то ихого остроухого, так он сдает их за милую душу...
Сопляк заглянул в густо исписанный лист. Они с ребятами ставили пари – которых эльфов увезут следующими, и ему было интересно знать.
Филтарна, сын Луаха... из дома Терновников. Кахир, сын Луаха, тоже Терновники. Келлах, сын Керрига, опять... Все правильно, он на них и ставил. Его давно бабка научила, какие дома идут за какими.
Бабка умерла от чумы, которую – как все знают – наслали эльфы.
– Ну, говорю ж я, – дядько Ротгар заметил, что он читает. – Они их по домам вычесывают. Прошлые-то отбывшие все деревья были... Которые? – обратился он к подошедшему южанину.
– А? – не понял тот.
– Я говорю, в прошлый раз деревья отправляли – кто там был?
– Пить вам надо бросать, дядько Ротгар. Далеко у вас деревья поехали?
– Известно, куда они поехали, – сердито сказал лейтенант. – Каштаны то были, вот что.
– Каштаны, – мечтательно протянул южанин. – На юге они, каштаны. А тут... одни елки да вереск, тьфу...
Сопляка послали за выпивкой – согреть гостей с юга. Подойдя с кувшином, он услышал:
– Все забываю спросить, дядько Ротгар. Он у вас откуда вражий язык знает?
– Так он эйре наполовину. А эйре в старину с Холмами только так болтали...
– Эйре, значит, – протянул южанин. – Кто ж его сюда послал служить?
– Ты парня не трогай, он так-то наш. Послали и послали, тебя вот не спросили... Спасибо, Сопляк. Сейчас грузить будем, чтоб их мотало...

Энвель потряс браслетами на запястьях:
– Что мы можем сделать теперь? Доступа к магии у нас нет, а младшие едва держатся на ногах...
– Ты знаешь, что мы можем сделать, – жестко сказал Гаэль.
Энвель знал. И знал: нельзя этого касаться, и даже говорить об этом – нельзя.
– Не думай обо мне так плохо, друг души. Я заслужил смерть, я боюсь не ее и даже не посмертия... Мне страшно, что нас уничтожат вовсе. У земли короткая память, она поглотит наши тела и примет новых хозяев...
– Старший, Старший, о чем ты говоришь? Ты желаешь выжить и принять проклятие?
– Мы уже прокляты, и я даже думать не хочу, как стану смотреть в глаза родичей на том берегу.
– Ты не можешь приказать эльфу нарушить гес, я не стану тебе подчиняться.
– Это приказ Старшего из Старшей ветви, Энвель.
– Я…
Дверь открылась. В серые сумрачные комнаты ворвался яркий свет и запах осени. Ветер, отяжелевшая земля, влажная кора деревьев. Все как один повернулись на этот запах, на этот ветер; уши напряглись. Вошедшие проводили знакомую процедуру – с трудом зачитывали имена с листка, конвоировали поднявшихся к выходу. Энвель прислушался – все, кого выкликали сейчас, были из Дома Терновника.
Так вот почему он торопился.
– Гаэль… да Тихен Враз… на Драйгеан ар Сиед…хе?
Старший засмеялся:
– Что же они делают с нашим языком! Жаль, никто не научит их произношению…
– Позволь мне пойти вместо тебя, – быстро сказал Энвель.
– И запутать судьбу в такой узел, что и боги потом не развяжут? Это моя дорога, и негоже другому заступать ее.
Гаэль поднялся – будто статуя из мыльного камня, с белым ясным профилем. Поклонился человеку в мундире. Тот сказал несколько отрывистых слов, кивнул на дверь.
– Прощай, друг души, и помни, о чем мы говорили.
Гаэль хотел по привычке коснуться бело-зеленого шарфа; но не было на нем больше знака Верных навек, и когда пальцы коснулись беззащитной голой шеи – вот тогда у Энвеля что-то разверзлось в душе, обдало холодом.
На том рву вырастут маки… Или, возможно, лунная трава…
– Прощай, Старший из Старшей ветви. В следующий раз – в Серебряной долине...
– В следующий раз, – кивнул Гаэль, развернулся и пошел к выходу.

«Arwech’all i Dale an Argead», – так он сказал, этот эльф. Бабка рассказывала Сопляку про Dale an Argead, заповедную долину эльфов. Или – эльфов и людей? Не вспомнить уже.

В дневном свете они выглядели задохликами. И сам бы он, наверное, так выглядел, просиди столько времени в башне безвылазно. Щурились от солнца, устало прикрывая глаза, безропотно позволяли заковать себя в колодки – никому не нужно неприятностей по дороге. И дышали – будто желали надышаться на всю длинную эльфийскую жизнь.
А в этот раз и света им не досталось: вывели под дождь, вставший стеной, закрывший опушку леса. А они открыли рты, руки протянули – как дети, радуются. И капли разноцветным бисером скачут у них на ладонях. Уезжать в дождь – хорошая примета.
Говорили, будто их везут к морю.
На корабли.

С местом Сопляку повезло. Они жили рядом с башней, в бывшей пристройке – то ли для слуг, то ли для гостей, поди разберись теперь. Так или иначе, казарма у них была с террасой и с латринами, каких он никогда не видел. Сопляку нравился белоснежный остов бывшего эльфийского замка, нравились высокие темные ели и запах мокрой хвои рано утром, и тайна, связывающая его, Сопляка, со всеми, кто здесь служил. Комендант, которого тут все звали дядькой Ротгаром, за дисциплиной следил, но по пустякам не придирался, а Сопляка еще и отмечал. Пленники тоже не доставляли хлопот. Их вообще не было слышно. Эльфы не буянили, не требовали добавки к рациону, не просили выпустить. Двигались они бесшумно, так что порой казалось – древний особняк по-прежнему необитаем, а их какой-то безумец поставил сторожить пустой дом.
Только иногда доносились оттуда песни и тихий ломкий смех.
Сопляк чаще, чем другие, оказывался во внутренней страже. Считалось, будто он наполовину эйре и эльфов знает как облупленных, и Сопляк устал уже спорить, что это не так. Остальные трусят, ну и ладно.
Эльфы редко спали. Сидели, переговаривались – тихо, он не мог разобрать слов, их голоса успокаивали, как шум воды. Кажется, они говорили друг другу гораздо больше, чем произносили вслух. Остроухим стражники вовсе не докучали, и Сопляк задумывался – а видят ли эльфы их вообще?
Среди них он не чувствовал себя чужим. Он чувствовал себя вовсе не существующим.
Он не понимал, как красота может быть такой страшной. Ведь на кого из них ни взгляни – глаз отдыхает, будто смотришь на деревья в майском цвету, на серебряный росистый туман, на то, что было всегда и каждый раз удивляет.
Но от холодных их, точеных лиц берет жуть. Страх впивается в тебя, впитывается, остается, так что и вправду боишься поворачиваться к башне спиной, хотя у этих – гес, им в спину бить нельзя.
А взгляд все равно тянется, пытаешься понять – что ж в них есть такое, чего нет в нас, почему в их присутствии чувствуешь себя нескладным, уродливым, чуждым. Досада брала. Остроухих не велели трогать, но он видел: кто-то из ребят нет-нет да и распустит руки. Да и сам он однажды, подгоняя эльфа, которому пришло время садиться в подводу, приложил его саблей плашмя. Не так сильно и приложил, для порядка. Остроухий развернулся и посмотрел прямо, и в глазах его отчетливо читалось: «Почему?» Не «За что?», как у человека было бы, а «Почему?». Эльф считал - у стражника должна быть причина бить его, и ожидал, что сейчас ему эту причину объяснят. Только Сопляк ни себе, ни ему не смог бы объяснить, откуда такая сильная, до дрожи в пальцах, охота ударить.
С тех пор он никого из них не трогал.
Раз у Сопляка хватило глупости спросить – куда их везут на самом деле. Южанин хмыкнул, глаза его сразу будто выцвели, стали скверными:
– Куда... На кудыкину гору, собирать помидоры. Пусть потрудятся на благо Державы...
Так и уехал. Сопляк больше ничего не спрашивал.

Когда забрали Терновников и Виноградников, в башне будто стало пусто. Хотя их все равно оставалось куда больше, чем эльфы способны выносить.
Возможно, в этом их расчет, думал Энвель. Они приучат нас спать вповалку, бояться смерти и использовать темную магию. И не будет больше эльфов, ведь то, что останется, – это будем уже не мы...
Он лежал и смотрел в стену; свечка колыхалась, и на камне играли блики и тени. Одна из теней, с лютней в руках, подошла поближе, присела рядом.
– Сколько ты уже не был в Спокойной роще, брат? – спросила тень. – Ты носил повязку, тебе есть кого там навещать...
Энвель махнул рукой.
Где-то за заколоченными окнами ночная птица кричала: «Кто ты, кто ты, кто ты?»
Мне бы знать...
– Кого из нас там не ждут, скажи мне? Но отсюда невозможно уйти.
Он пытался вырваться – закрыть глаза, отправить душу в другие миры. Но постоянно что-то мешало – говорок охранников, чужие шаги, стоны младших, которых пути сна опять выводили к разрушенному городу. Даже треск свечей стал его раздражать
– Из-за того ли ты не ходишь в Рощу... или из-за тех, кого боишься там встретить?
– Я не эльф, – сказал он тени. – Мы должны быть бессмертны, помнишь? Мы должны быть веселы и холодны... Мне холодно, Ривардан, но мне не весело...
– Раз уж мы проиграли, все, что нам осталось, – это умереть с достоинством...
Бард говорил, как ему и полагалось, и сопроводил свои слова печальным мотивом. Но прав был Гаэль – как бы они ни умерли сейчас, это будет означать поражение.

Лиадан, самый младший из них, стоял зажмурив глаза, в единственном лунном луче, пробившемся сквозь доски; стоял с протянутой рукой.
Энвель позвал его; тот обернулся с виноватой улыбкой. Протянул на ладони горсть серебряных бусин, выпрошенных у луны.
Энвель только вздохнул.
Лиадан из дома Шиповника; родился уже после Заката. Он не виноват в глупости и тщеславии старших, которые проглядели человека...
Другие беспокоили его больше. Дариэль, из дома Утесника, – его род прибыл с моря, чтоб сражаться, и Дариэль, помнящий соленый ветер и бесконечность на горизонте, труднее, чем остальные, переносил неволю. Он высох, как сохнут водоросли на солнце, дышал с трудом, будто рыба, вытащенная на песок.
– Старший, – не выдержал он, – правда ли то, что говорят люди: мы отправимся на море?
Энвель положил руку ему на плечо. Сил нет, отдавать почти нечего...
– Что ты видел во сне? Море?
Он дождался легкого кивка, и понял, что младший лжет. Но когда его имя назовут, он пойдет за людьми с радостью. Любая дорога для него теперь – дорога к морю.

Этой ночью Энвель слышал волну. Мощная, темная, она бушевала и колотилась в поставленную когда-то давно перегородку. Сейчас, в этом безвременье, слившемся в один день, и не вспомнить, зачем ее ставили.
«Ты знаешь, что можно сделать», – сказал Старший, развернулся и побрел по долине, усыпанной маками.
Если поднять перегородку, волна хлынет в башню, захлестнет охрану, вынесет их на свободу, в холмы, в леса. Даст им силу сражаться. Силу побеждать.
Несложный ритуал, несколько слов, которых ты никогда не учил – и никогда не забывал.
И на следующий день он вдруг плетет из бисера волну, грязно-зеленую, штормовую; она выгибает спину, рушит построенный Фингаром стеклянный мост, обрызгивает игроков.
Энвель остановился, поняв, что едва не сделал, – впору благодарить черные браслеты, запирающие силу. Ведь бисер глупая материя, он все впитывает одинаково...
Энвель поднялся и отошел к окну, прижался лбом к занозистым доскам. Страшнее всего был не испуг, не презрение или непонимание в их глазах. Страшнее – затаенное ожидание. Наверное, благословение – быть человеком. Чужой может нарушить гес и не увидеть, как скрипят и сдвигаются над головой, точно своды, основы мира; он живет не так долго, чтоб вообще узнать о существовании таких основ.

Случилось это на следующий день после того, как отправили очередную партию. Сопляк снова оказался во внутренней страже. Ребята каждый раз после эвакуации боялись к ним заходить, хотя эльфы вели себя так же спокойно, как и всегда.
И опять играли. Раскладывали на широкой мраморной столешнице мелкий разноцветный бисер, откуда только ни набранный – эльфы выплетали его из кос, разрывали яркие браслеты-фанне на запястьях, выковыривали из вышивок на рубашках. Больше всего, конечно, вышло бы из поясов, но пояса с них сняли сразу, когда привезли. Бисер этот тоже хотели конфисковать, но сверху пришло распоряжение – с пленными обращаться «культурно», так что до дела не дошло. Обычно Сопляк не видел на столе ничего, кроме неумело выложенных узоров, и смысла игры не разбирал. Но теперь – то ли свет падал как-то удачно, то ли Сопляк нагляделся уже на этот бисер и наконец понял игру – но ему вдруг показалось, будто он разбирает, что именно строит старший эльф. Он затаил дыхание – и тут вошел кто-то из ребят, хлопнув дверью; порывом ветра бисер сгребло со стола, раскидало по полу. И Сопляк не думая кинулся подбирать – так ему не хотелось, чтоб пропадала та картина, которую он почти увидел.
И тут же он сам себе стал противен. Ползает тут перед врагами, точно как раб у высшей расы...
Он был зол, выбираясь из-под стола, но старший эльф вежливо улыбнулся, подал Сопляку руку и – тот опешил – кивком предложил сесть за стол. У других игроков лица были нечитаемые, как всегда. Застигнутый врасплох, Сопляк сел на скамью, и эльф подвинул к нему горстку бисера.

Остальные недоумевали, но не выказали бы этого: Энвель теперь – Старший из Старшей ветви, он знает, что делает.
– Вот это – лунный бисер, – указал он человеку на крупные серебряные бусы. – А вот это – солнечный, он мельче... Этот дало море – тяжелые, темные бисерины, будто бы с прилипшим песком. А это – янтарь, что бывает около берега. А вот этот...
Человек смотрел во все глаза. Трогал, перебирал, будто пробовал цвет не только глазами – пальцами.
Энвель подумал, что для своей расы человек молод. Ну вот – как его младшие, как Фингар или Лиадан...
А они глядели, и недоверие сменялось потихоньку интересом.
Человек что-то сказал. Потом, не без труда, выговорил на эльфийском – как выцарапал:
– Как... играет?
У Энвеля впервые спросили – как играть. У его народа это было в крови. Он задумался и понял, что вряд ли сумеет объяснить человеку. Для кого-то это – игра красок, для кого-то – музыки, но чаще образов, воспоминаний о том, что было, или о том, чего никогда не было, или – так у младших – о том, чего хочется, а силы сотворить – не хватает. Главное же – то, чем такая игра может обернуться, если вдруг и образы, и воспоминания, и краски, и музыка сложатся воедино – он и права не имел объяснять.

– Подумай о красивом, – сказал эльф. Он произнес гораздо больше, может быть, он и вообще не то сказал – но Сопляк понял его именно так. Он смотрел на бисер с каким-то забытым детским удовольствием – дети всегда так смотрят на яркое. Ему вспомнился витраж, который он так любил, в маленькой церквушке Байлеглас: святая Брид в синем одеянии, с красными четками; Сопляк принимал их за гранатовые зернышки. Рука сама потянулась к синим бисеринкам, хоть он и понимал, что ничего похожего на тот витраж из них не выложит. Но вот пальцы эльфа подбросили несколько стекляшек, уложили, подправили – и будто руки святой Брид в синих рукавах возделись над ними, как раньше, укрывая от опасностей. Сопляк услышал чаек, кричащих за витражами, и отголоски хора. Где-то совсем близко запахло морем. И хор зазвучал полнее, громче, так что Сопляк оглянулся – кто поет? Но тут невысокий эльф в ожерелье из ракушек выкатил несколько бисерин, повертел в пальцах – и на совсем родном море закачался белый клипер...

Это было какой-то детской глупостью, безумием – брать в игру человека. Но у Чужого получилось; мало того, с его присутствием игра оживилась. Даже те, у кого сил на узоры уже не было, теперь перекатывали пальцами стекляшки, крепко задумавшись. Энвель занес пальцы над разноцветной блестящей смесью на столе. Как будто над струнами. Струны он и вспомнил – не глухой потерянный напев лютни Ривардана, а ликующую капель, что звучала здесь же – когда-то на Весенних танцах.
Правду говорят, бисер – игра для стариков, игра воспоминаний. Но вот же прозвучала арфа, как над ухом, – и тут же взвились в воздух и стали складываться в узор разноцветные бисеринки, и выплыла из ниоткуда та самая башня – только целая, наполненная песнями и смехом.
А Фингар уже сжимал и разжимал ладонь, готовый продолжить; всего несколько бисерин, передвинутых с места на место, – и рядом с башней вырастает ясень, облитый луной... Лиадан, который видел эту Тир Финшог только разрушенной, а дерево – засохшим... Друзья его радостно засмеялись, и струна будто зазвучала громче, черпая из памяти давно забытые мелодии.

Сопляк очнулся внезапно: ветер погас, башня исчезла – и вскочил, так, что едва не опрокинул стул. Эльфы посмотрели с сожалением. Свои смотрели тоже, уже повытаскивав сабли, и Сопляк с упавшим сердцем подумал – ну все, жди неприятностей.
Дождался. От дядьки Ротгара влетело, конечно, но этим дело не кончилось. Через день снова приехал южанин, но один. И дядько Ротгар, вечером вызывая Сопляка на разговор, шипел:
– Ты что там натворил, чтоб тебя мотало?
Южанин не выглядел рассерженным. Он увел Сопляка из казармы, к длинной поваленной сосне, куда ребята обычно ходили курить. Сейчас там никого не было – поздно, все, кто не на службе, уже по койкам...
Южанин дорогой портсигар, протянул.
– Возьми, солдат. Не век тебе Ротгаровой дрянью травиться...
– Спасибо, вашродие...
– Дядько Ротгар небось вас тоже за выпивкой гоняет?
– Никак нет, вашродие. Комендант Ротгар очень строгий, и никогда не нарушает устав.
– Ладно лапшу на уши вешать, – отмахнулся южанин. – Я ж сам под ним служил когда-то, вон Ревгвенн брали... Хороший он мужик, так-то...
Сопляк молчал. Не его дело – начальство судить. Тут уж судьи всегда найдутся.
– Тебя как звать? По-настоящему?
– Шон, вашродие. Из Байлеглас.
И опять вырвалось это «г» впридышку, как он ни пытался от него избавиться.
– Из Зеленограда, – мягко поправил южанин.
– Извиняюсь. Из Зеленограда. Конечно.
– Из самых холмов, получается...
Сопляк не стал возражать.
– А я и сам из гор, – сказал Регваз и поднял лицо к луне. – Только наши вершины вашим холмикам не чета, не в обиду будь сказано. Если наших гор не видел – ничего, считай, не видел... – он на минуту замолчал. – И не уезжал бы никогда, да видишь, куда по службе занесло... Сидим вот теперь в этом вереске, эльфов сторожим...
Ну вот и дошло, подумал Сопляк, сжимая на коленях мокрые руки. До эльфов.
– Говорят, ты тут с пленными в игры играть вздумал.
– Это была ошибка. Это больше не повторится, вашродие.
– Эльфы попутали? – усмехнулся тот. – Что это за игра?
Терять уже было нечего, так что Сопляк попытался объяснить:
– Это... это бисер, вашродие. Просто... узоры складывать. Детская игра-то, вроде чики. Только чика хуже, потому что на деньги. А это – так, время убить.
То ли от отчаяния осмелел, то ли бес потянул за язык:
– Вы же их все равно потом... на кудыкину гору.
Южанин загасил сигарету и повернулся; на лице его, высветленном луной, глаза были как черные провалы.
– Умный парень.
Сопляк промолчал.
– И добрый. Жалеешь их, да? Думаешь, эльфы – тоже люди...
Сопляк снова ничего не сказал. Кто ж виноват, что он так и думает. А язык завел его уже достаточно далеко.
– В этом и дело, – сказал Реваз, помолчав. – Для тебя они вот... тоже люди. А ты для них – не человек. То есть, – он засмеялся, – как раз человек. Чужой. Ладно бы, если враг... А мы им – хуже, чем враги. Мы им звери. Все, что им надо, – чтоб нас здесь не было. Возникли, понимаешь... завелись, как черви. Они ж о нас и ноги вытереть постесняются... А ты – люди...
Сопляк отвел глаза; увидел вдали силуэт дядьки Ротгара; тот зачем-то вышел из казармы, задрал голову к небу – погоду, что ли, высматривает...
– С одной стороны, оно вроде не удивляет, – раздумчиво проговорил южанин. – Ты же наполовину эйре, а они не только в игрушки с эльфами играть станут... там такие игрушки, что ног не унесешь. Слышал про их отряды?
Сопляк аж выпрямился.
– Вы меня с ними не равняйте, – сказал он тихо. – Если провинился, отвечу, а в эти вы меня не записывайте.
– Ладно, – резко сказал южанин. – Не кипятись. Было б на тебя хоть какое подозрение – думаешь, тебя бы сюда послали? А с другой стороны... ты ведь слегка их язык понимаешь?
Тут врать было нельзя. Он кивнул:
– С пятого на десятое, вашродие.
– Ну, – тот свел густые черные брови. – Ты вот продолжай с ними играть. И смотри, что они там за узоры складывают. И слушай, о чем говорят. Потому как прав дядько Ротгар. Слишком они... спокойные. Да и вообще – чем больше о них узнаем, тем раньше победим. Понял, солдат?
Сопляк хотел сказать: ведь эльфов, вроде, уже победили. Но ответил только:
– Так точно...

Недели две после этого прошли мирно. Сопляк дожидался, пока окажется во внутренней страже, и подсаживался играть к эльфам. И чувствовал, что дело не в приказе сверху: он бы так и так не удержался. Остроухие молча освобождали место, двигали к нему мерцающую горку бисера.
Говорят, все эльфы для человека на одно лицо, но Сопляк их уже различал. Старшего он давно запомнил, еще когда тот с ним заговорил. Тощенького, что всегда садился у двери, звали Лиадан, из дома Шиповника, следующего – по Сопляковым подсчетам – который будут вывозить. Кажется, он был ранен или болен. Однажды Сопляк попытался тайком его подкормить, но эльф отказался, так вежливо, что стало ясно: силком впихивай – не возьмет. Но сил у него не оставалось. Лиадан все перебирал и перебирал бисерины, искал в них какой-то образ, пальцы дрожали от расстройства. И Сопляк будто увидел, что он ищет, он ведь сам такое искал, только уж никак не в бисере, скорей в штанах после отбоя. Кайлин, мельникова дочка, – как она шла к колодцу за водой, как покачивалось, колыхалось неспешно ее тело, и Сопляк поклялся себе: вернусь и возьму ее в жены. Только было ему тогда четырнадцать, и ее давно уж кому-нибудь отдали, да и не возвратится он в Байле... в Зеленоград, чего уж там.
От неожиданной тоски и у него пальцы задрожали, и, роясь в бисере, как в воспоминаниях, он мычал себе под нос песню – грустную балладу тех мест, что пела Кайлин на пути к колодцу. И Лиадан оживился вдруг, подхватил мелодию, глаза разгорелись; и тут же он сотворил из бисера колодец, и дорогу, и птиц, щебечущих по жаре. Песня стала громче, и Сопляк, разинув рот, увидел, как Кайлин не спеша и будто невесомо ступает по дороге. Только... нет, не Кайлин это. У нее лицо было тоньше, будто прозрачней, и волосы по плечам струились серебряные, и вся она будто источала свет. Не Кайлин – а оставленная бог знает где зазноба Лиадана, судя по тому, как парнишка на нее уставился. Остроухий вглядывался в картинку, пока она не источилась, кажется, даже разговаривать пытался. И повеселел; а остальные отворачивались, будто они с Лиаданом делились тем, что для чужих глаз не предназначено.

Энвеля не спрашивали о человеке. Взглядами – да, он без труда читал все, о чем они хотели бы узнать. Но словами – не решались.
Человек был им нужен. Они это и сами знали, все видели, как он помог Лиадану. Энвель будто вертел его в пальцах, как последнюю бисерину, зная уже, что непременно найдет для нее место, и узор сложится наконец, и выйдет настоящим. В человеке была сила. Энвель не мог распознать ее природу, но чувствовал, как и людскую магию. Простую, напористую, неостановимую энергию жизни, заточенную в таком непрочном теле на такое короткое время.

При дележке Сопляку достался один из эльфийских поясов, и теперь он выковырял оттуда бисер, чтобы добавить эльфам – их запасы истощались. Но не успел – снова приехал южанин. Сопляк рассказывал об игре долго, тщательно, пытаясь передать словами все, что видел и строил, – а это было нелегко. Он выдохся, закончив рассказ. Южанин сузил глаза:
– И?
– И все, вашродие, – пробормотал Сопляк. – Вроде я все запомнил.
– Это что ж, – медленно проговорил тот, – ты хочешь, чтоб я поверил, будто они тут в бирюльки играют? Замки воздушные строят?
– Простите, – смутился Сопляк. – Я вам все рассказал. Больше не было ничего.
– Что они хотя бы говорили?
– Почти ничего, вашродие. Они не разговаривают, когда играют.
Потому что зачем слова, когда есть музыка и мосты, и Кайлин, бредущая по летней дороге?
Реваз качал головой, будто не верил.
– Замки, значит... Ты кому тут лапшу на уши вешаешь? Ты видел, как горела Дун Лиместра? Не видел? Повезло...
Он махнул рукой:
– Верно говорят, все вы, эйре, одним миром мазаны. Надо было ожидать, что ты вздумаешь их покрывать...
– Я вам рассказал все, что было. Ну вот я скажу, мол, они заговор против Цесаря готовят. Только это ж неправда...
Южанин поглядел на него, и Сопляк понял: сейчас его повезут в город. И там он выложит про эльфов все, и к заговору еще что-нибудь присовокупит.
– У них и сил-то осталось только на бисер, – сказал он отчаянно.
Регваз долго молчал. Ковырял веточкой в зубах.
– Может, ты и прав. – У Сопляка чуть отлегло от сердца. – Может, все дело в силе. Вот они тебя, дурачка, за стол с собой и посадили. Чтоб силу из тебя тянуть, пока к своей доступа нет. А ты и обрадовался...
Сопляк сглотнул. Он вспомнил, как они оживились, когда он сел с ними играть. Вспомнил Лиадана, у которого ничего не выходило – в одиночку... Да у многих без него – не выходило...
–Ты, видно, решил, будто они тебя приняли в игру? Как же, высшая раса – и снизошли... Наверное, когда сидишь с ними за столом, забываешь, что они враги Державы?
Ответа он не дождался.
– А они тебя – как дойную корову... Повезло хоть, ты один на них повелся, и ты не маг, иначе...
Он резко встал – бревно, на котором они сидели, качнулось.
– Ладно. Я свою ошибку на тебя сваливать не буду. Ты, может, и честный, а дурак. Они тебе голову заморочили... как всем морочат. Больше ты к остроухим не подойдешь, Шон из Зеленограда. А что с тобой делать... в городе решат.

Следующую неделю он провел в подземелье под казармой, больше похожей на склеп. Ел и пил то, что ему приносили, не чувствуя вкуса, и вспоминал. Каждый взгляд эльфов, каждую улыбку, смех за его спиной. И бабкины сказки, все до одной, в которых человек уходил в Холмы за кладом, а возвращался, лишившись разума. Или не возвращался вовсе. Им же ничего не стоит – затанцевать, заморочить, влюбить. Глаза вот отвести. Это люди воюют честно, а эльфы...
«А они тебя – как дойную корову...»
Он вспомнил о бисере у себя в кармане, торопливо вытащил его, выложил на гладком каменном полу. Попытался снова вспомнить о Кайлин, о море, о городах, что видел, пока его не послали сюда. Вспоминал какие-то мелодии, мурлыкал себе под нос, закрывал глаза, воображая картины. И перебирал, перебирал бисер.
Ничего.
Ровно ничего.
Ему захотелось зареветь. Он чувствовал себя выхолощенным, пустым, ни на что ни способным. Беспомощным.
Низшей расой.
Он сидел так долго, мысленно над собой смеясь, и постепенно, как дождевая бочка – водой, наполнялся злостью.
В конце концов его выпустили. Отвели к дядьке Ротгару.
– Подвел ты нас под монастырь, Соплячок, чтоб тебя мотало, – сказал он, складывая бумагу, на которой Сопляк разглядел цесарский герб. – Все, сворачивают лавочку. Эльфов велено всех отправить в один присест... да и мы здесь долго не останемся, видать. Пока сказали оставаться на месте, но я-то чую...
У самого вещи наполовину были сложены. Он суетился; а на Сопляка поглядел с жалостью
– Что? Доигрался?
И сказал, прежде чем отпустить, зачем-то понизив голос.
– Ты, парень, вот что... Иди тоже вещи собирай. И побыстрее. Хорошо?

Но собирать вещи он не стал, а вместо этого отправился к башне. Из-за всего, что Сопляк успел передумать, он был на эльфов зол, и оттого не послушался запрета. Стражу вокруг башни усилили, а про его арест все знали, и пускать не хотели. В конце концов он притащил все свое добро и обменялся с Длинным Петаром, как и прежде.

Человек вернулся, и был он не таким, как раньше. Над ним будто тоже повисла темная тень, как та, с которой сами они уже смирились.
Слишком много было снов, чтоб еще цепляться за надежду.

Они не спросили его, где он пропадал. Да было ли им дело. Эльфы подвинулись, как прежде, освобождая ему место рядом с собой. Глаза их, как обычно, ничего не выражали, но Сопляку чудилось теперь, что они ухмыляются. И, стоило ему склониться над бисером, кто-то засмеялся.
Сопляк внезапно почувствовал себя таким, каким наверняка видели его они –уродливый, с умоляющими глазами, существо, не способное размышлять здраво.
Дойная корова...
Что ж, подумал он, чувствуя, как злость накатывает волной, покажу я вам корову...
Посмотрим, что вы надоите...
Сопляк представил себе море и нетерпеливо стал выгребать темный бисер из кучи. Море – такое, каким он его ненавидел. Злое, бурое, черное – то, что давно унесло его отца и заглотило, не заметив. Он представил море, бушующее совсем рядом, бьющееся о стены башни – вот-вот проломит.
Такое же злое.
Такое же сильное.

Вот оно, подумал Энвель.

Волна становилась сильнее, и Сопляк, в чьих пальцах вот только были несколько стекляшек, уже чувствовал, что не удержит его. И не хотелось удерживать; он был сейчас всесильным. Был магом. Он отпустит море, и оно поглотит всех, кто смеялся над ним, всех, кто дразнил его холмами, кто принимал за дурака.
Это кто еще здесь дурак.
Его швыряло из стороны в сторону, ослепляло брызгами, глушило ветром – но даже сейчас, в утлой лодчонке, он был этому морю хозяином.
Это мой узор.
Только мой.
Пропали мысли; пропала даже злость, осталось только пронзительное наслаждение собственной силой. Он вскинул руки, отпуская волну, и она хлынула в башню.

Фингар первым воззвал к Луне, увидев, как браслеты лопаются на его запястьях. Радостно потряс руками, прикрыл глаза, услышав, как бежит по венам освобожденная жизнь.

Энвель вскочил, когда и с него спали браслеты. Волосы его тут же взмело ниоткуда взявшимся ветром. Значит, он был прав, только человек может освободить от людской магии... а бисер – материя глупая.
Впитывает все, что дают.
И, видно, он впитал за долгое время всю тоску, все желание вырваться на волю – потому что теперь доски сами срывались с окон, замки плавились на дверях, и стражников швыряло о стены будто ураганом.
– Свобода, братья, – закричал вдруг кто-то из младших. – Свобода!
По башне пошел странный гул – будто по огромному тонущему кораблю.
– Уходите, – сказал Энвель младшим. – Уходите сейчас.
– Постой, Старшая ветвь... – это Ривардан.
– Уходите. Это приказ старшего. Ривардан, быстрее!
Солдаты, караулившие снаружи, ринулись в дом – но и их отбросило ветром, а с тем, кого не отбросило, теперь легко справлялись сами эльфы. Они уйдут и станут сражаться. По-другому, так, как старшие их не умели. Станут травой в поле, веткой на дереве, камнем в стене. Всех – не уничтожишь.
Тур Финшог сотрясалась. Энвель надеялся, что она выстоит. С него уже хватило разрушений. Он чувствовал брызги на лице, тяжкий морской ветер обрывал дыхание. Еще немного, и волна потопит их вместе с человеком.
Вдруг все кончилось.
Ураган смел узор со стола, свалил человека со стула – и прекратился. За открытыми теперь окнами было тихо. Или младшие поубивали всю стражу, или же те испугались колдовства и сбежали...
Энвель опустился на колени рядом с человеком, приподнял его голову. Губы Чужого были в крови.
– Что это было? – спросил он через какое-то время, придя в себя. Энвель его понял.
– Это был бисер, человек, – сказал он.
Тот сел, потирая голову.
– Все ушли? – спросил он. На сей раз по-эльфийски. Энвель кивнул.
– Тебе тоже надо уходить. Я представляю, что твой народ может сделать с тобой, и мне бы этого не хотелось. Я помогу тебе уйти и запутаю следы.
– Я не дезертир, – сказал Сопляк по-остландски, поднимаясь на ноги. – И не предатель. У меня... нечаянно получилось.
Он поднял с пола уцелевший бисер. Волна теперь представлялась будто во сне. Как ему пришло в голову ее вызвать?
– Я бы хотел, чтоб ты ушел, – сказал эльф. – Мне кажется, не так много людей умеют играть в бисер, и мне жаль будет, если ты погибнешь.
– Я не предатель, – сказал Сопляк. Он присел на корточки рядом с одним из стражников. Длинный Петар был мертв. Сопляк подошел к двери, свисающей с петель. Посмотрел наружу, вернулся, с трудом поднял упавший стул и сел. Посмотрел на эльфа устало:
– А тебя я должен убить.
Энвель кивнул. Он тоже поднял один из упавших стульев. Было так спокойно сейчас, и свежий, вольный ветер дул в окна. Они сидели в тишине; человек машинально перебирал стекляшки на ладони. Сопляк думал, сколько времени понадобится тем, из города, чтоб обнаружить неладное и явиться за ним. За ними.
Наверное, не так уж много...
В конце концов Энвель спросил:
– Как тебя зовут, человек?
– Шон, – ответил тот. – Шон из Байлеглас.
– Что ты хочешь строить, Шон?
– Я не умею строить, – сказал тот, и в голос вернулась прежняя злость. – Я без вас не умею.
– Это же игра, – мягко сказал Энвель. – В игру не играют поодиночке, и из бисера никто не станет строить один.
Шон молчал долго, а потом поднял голову.
– Dale an Argead. Я хочу ее увидеть.
– Хорошо, – сказал эльф. – Я покажу тебе Серебряную долину. Смотри...
Их пальцы встретились, когда они потянулись к горстке бисера.